Ван Гог. Жизнь. Том 1. Том 2 - Найфи Стивен
Откровенные рассуждения Тео явно имели целью приободрить Винсента и продемонстрировать братскую солидарность накануне предстоящей свадьбы. Однако эффект они произвели прямо противоположный. Предательство Гогена, переезд Рулена, бегство его жены, отповедь Рашели, а также последовавшие почти сразу за всем этим разговоры Тео о долгах и смерти стали для Винсента страшным ударом. «Но почему именно сейчас ты задумался о том, что можешь умереть?» – в ужасе писал он брату. В длинном письме Винсент отчаянно пытался утешить Тео, отвергал его мрачные рассуждения («В конце концов все будет хорошо, поверь мне») и даже отказывался от своих требований. Все разговоры о болезни и смерти, уверял он младшего брата, – всего лишь свидетельство помрачения рассудка, подобного тому, которым Винсент страдал и сам. «Даже в те моменты, когда я впадаю в исступление и все, что так мило моему сердцу, приходит в смятение, я осознаю нереальность происходящего и не строю из себя лжепророка».
Перед лицом опасности оказаться покинутым – вследствие ли смерти брата или его женитьбы – Винсент и сам не мог избежать размышлений о смерти и ее извечной спутнице – религии. «Болезнь или смерть меня не пугают», – уверял он, но на самом деле это означало, что художник вновь противостоит надвигающемуся урагану безумия. «К счастью для нас, честолюбие несовместимо с избранными нами профессиями». В первую неделю февраля ночные кошмары снова вторглись в реальность. Его посещали видения, художник, бормоча под нос какую-то абракадабру, бесцельно блуждал по улицам и увязывался за прохожими, преследуя их до дома. «Иногда меня просто распирает от восторга, или безумия, или пророческих предчувствий», – признавался он Тео. Винсент перестал регулярно питаться и много пил, события бесследно пропадали из его памяти.
Как и прежде, Винсент уверял брата, что жители Арля относятся к нему доброжелательно. «Каждый здесь страдает либо лихорадкой, либо галлюцинациями, либо помешательством, – писал он брату, маскируя юмором признания, – все мы дружны, как члены одной семьи». Но в реальности после декабрьских событий соседи Винсента лишь следили за ним или с любопытством зевак, или с настороженной бдительностью соглядатаев. Отношения с жителями Арля становились все более враждебными, в то же время Винсент подозревал, что Гоген распространяет о нем унизительные слухи и, что самое неприятное, доводит их до сведения Тео. Все вместе это породило в сознании художника фантазию, будто кто-то вознамерился его отравить. Женщина, помогавшая художнику по хозяйству, в ужасе рассказывала пастору Салю: «Он думает, что его травят, и всюду видит одних только отравителей и отравленных».
Измученный неудачами, одиночеством и паранойей, как потерпевший кораблекрушение моряк из романа Лоти, Винсент цеплялся за привычные образы. Одним из них стала фаянсовая Богоматерь, которую он называл «Колыбельная». Ван Гог писал ее снова и снова, тщательно воспроизводя каждую деталь: фарфоровые волосы, застывший взгляд. Работая «исступленно… с утра до ночи», он вновь и вновь воспроизводил узоры цветастых обоев за спиной женщины – одновременно гимн югу, знаменитому подобными обоями, и прославление клуазонистских заветов покинувшего его Милого друга. После каждой новой бури или неудачи, реальной или воображаемой, Винсент вновь возвращался к этому утешительному образу.
Когда в письмах брата появились рассуждения о браке и будущей семье, Винсент мыслями вернулся в собственное детство. Вообразив себя поющим «колыбельную в цвете» младшему брату в мансардной комнате пасторского дома в Зюндерте, с новыми силами Винсент принялся за рождественскую «Колыбельную». Когда Тео потребовал от него финансового отчета о южной кампании, бесконечные провансальские обои на картинах Винсента, прежде увековеченные Монтичелли, показались ему очередным доказательством того, что «действительно, в самом деле, мы идем по стопам Монтичелли», и поводом начать еще одну «Колыбельную». В «Фоли-Арлезьен», где прежде он бывал с Гогеном, Винсент увидел в представлении пасторальную сцену в духе офортов Рембрандта: старая крестьянка «голосом ангела» пела песню ребенку. Умиленный, художник отправился домой и немедленно начал работу над очередной «Колыбельной». Во время краткого визита Руленов – в конце января почтальон зашел в мастерскую, чтобы попрощаться, – Винсент предложил семейству выбрать одну из написанных им «Колыбельных», а затем сразу принялся писать копию выбранной картины, как будто не мог расстаться даже с одним из практически идентичных вариантов.
7 февраля фаянсовые Богоматери Винсента из своего потустороннего красочного цветочного мира безмятежно наблюдали, как полицейские вошли в Желтый дом и увели их создателя. (По требованию соседей, беспокоившихся за свою безопасность, жандармы давно следили за домом.) Более недели Рей и другие доктора безуспешно пытались разгадать тайну болезни художника, и все это время «Колыбельная» не покидала его мыслей. Поначалу Винсент никого не узнавал и за несколько дней не произнес ни слова. Когда же он наконец попытался заговорить, то смог лишь пролепетать что-то неразборчивое. Винсент получил письмо от матери. Описывая снежную бурю, за которой последовала быстрая оттепель, Анна желала старшему сыну, чтобы «Повелитель природы» сотворил похожее чудо и в его жизни. Когда состояние Винсента улучшилось настолько, что он смог выходить из больницы, художник вернулся в Желтый дом и начал работу еще над одной, четвертой версией этого воплощения материнства – его Прекрасной Дамы Юга, восседающей на фоне усыпанного цветами бумажного сада Параду.
Почти одновременно с этими событиями, в шестистах с лишним километрах к северу, Тео тоже размышлял об обоях. «Прилагаю несколько образцов из предложенных нам на выбор обоев, хотя лучше бы тебе увидеть их все, чтобы решить, подойдут ли», – писал он Йоханне в разгар ремонта в новой квартире. Всего за несколько дней до этого он послал невесте образцы индийских тканей, из которых, по его мнению, могли бы получиться «божественные портьеры» для столовой: «Те, кому нравятся плюш и атлас, посчитали бы их вульгарными, но для человека с чувством цвета они восхитительны».
Целый месяц Тео игнорировал тревожные сигналы, явно свидетельствовавшие об ухудшении состояния брата, и легкомысленно поощрял его бредовые идеи, а потому полученная из Арля шокирующая новость оказалась для младшего Ван Гога полной неожиданностью. Тот факт, что Винсент был схвачен полицейскими и насильно помещен в больницу, ужаснул Тео. В написанном в тот же день письме Йоханне Тео опустил эту деталь из отчета Саля. «Вот бедняга, как же тяжко ему живется… До чего же все это печально, не правда ли, дорогая? Знаю, ты будешь не меньше обеспокоена случившимся, и это служит мне утешением». Тео сообщил невесте: Саль просит его принять решение, в какую лечебницу поместить Винсента – в парижскую или в ту, что в Провансе. Младший брат горячо защищал старшего, который в его описании превратился в отвергнутого обществом байронического героя:
Этот ум так долго был занят проблемами, которые сделало неразрешимыми само современное общество и с которыми он тем не менее боролся с невероятной энергией и всеми силами своего доброго сердца… Его размышления о том, что есть гуманность и как до́лжно относиться к миру, просто поразительны, и следует отказаться от всех привычных представлений, чтобы понять их.
Чуть ниже в том же письме Тео уже восторженно писал об искусстве, особенно о Моне (выставка работ которого как раз открылась тогда в entresol), а затем вдруг углубился в странные рассуждения о смерти. Поводом для них стала скульптура Родена, также представленная на той выставке: голова Иоанна Крестителя на подносе. В чертах лица святого Тео увидел поразительное сходство с Винсентом: «Изборожденный морщинами нахмуренный лоб выдает в нем мыслителя и аскета». Так же как Винсент когда-то узнал себя на портрете Брюйя, роденовский образ смерти напомнил Тео одновременно и его брата, и его самого. «Смерть не оставила на этом лице ни следа мук, ни ореола вечного покоя. Оно хранит отпечаток безмятежности и одновременно деятельной заботы о будущем».
